После спячки вдруг просыпаются глаза: смотри, снег! смотри, ёлки! смотри, иголки! Внезапно прозрел, будто купил новые очки, или влюбился, или весна. Просто я фотограф, и взял новую камеру.
Ну да, новую. Horsemann multiformat сошёл с токийских стапелей лет тридцать тому назад. Потрудившийся, хоть и бережёный. Примерно, как машина доброго таксиста. Хром на углах изношен до латуни, объективы в следах невзгод и ремонтов. Протёртый мех тщательно подклеен. Скольких хозяев ты знал, старик? В довесок шёл тяжёлый противоатомный чемодан и куча аксессуаров, включая самодельную ручку. Вот только кассета всего одна.
До этого я всю жизнь снимал на 35 мм и особого горя не знал. Конечно, раздражало, что, например, деревья, или ткани, или небо выходят как-то условно-обобщённо — но полторы штуки баксов же! Вдовин меня уговорил.
С глаз спала пелена. Обыденные, надоевшие вещи приобрели глубину и объём. Мир стал невероятно чётким. Появилось много воздуха. Я неделями бродил по лесам вокруг Электроуглей и снимал, снимал… Тем более, что работы не было. Вообще-то там далеко не самые красивые места: сырые, мрачные. Горизонта нигде нет. Болота, Мещёра. Но что за беда! Только посмотрите, какая красота! Каждый кусок гнилой коры — дышит и живёт!
С одного из этих кадров (угадайте, с какого) началась работа в журнале «Семейный Доктор», мир праху его! Он помог мне пережить кризис-98, и, кажется, впервые в своей биографии я оказался хоть в каком-то коллективе, хотя бы и на фрилансе. Там же я опубликовал свой первый настоящий рассказ. И было всё это очень давно.
В начале нулевых ещё жил в Электроуглях. На станцию ходил по железнодорожным путям. Путей было много, там были линии на несколько заводов, множество стрелок. И светофоры на этих стрелках были всегда разбиты. Уж не знаю, кто их бил — мужчин от 20 до 40 в городе почти не было: кто кладбище, кто на зоне. Выходит, подростки.
